О Виргилиевой «Энеиде» в русском переводе г. Шершеневича.
О Виргилиевой «Энеиде» в русском переводе г. Шершеневича
Сравнение с подлинником перевода первой книги
Речи из уст его вещих сладчайшие меда лилися. 3 *
А между тем кто из современных поэтов мог объявить большие притязания на совершенную передачу нам произведений Гомера, как не Жуковский? Кто более его способен был проникнуться духом всемирной поэмы «великого старца» и воплотить в русском слове гармонические звуки божественной эллинской речи. 4 *
современному человеку жизни, написано на языке, навсегда умолкнувшем для нас и представляющем для непосвященных только мертвую букву, не проявляющуюся более в прежних, живых и гармонических, звуках.
Голос нежныя и сладостной свирели
Марону сельские дать музы захотели.
Все содержание «Энеиды» заключается в том, что по воле судьбы, несмотря ни на какие препятствия от богов (Юнона) и людей, Эней приходит в Италию и полагает там основание царства Латинского. Содержание это взято, конечно, из народных преданий, которые шли от весьма далекого времени. Еще в «Илиаде» (I, 307—308) находим мы предсказание, что Эней будет царствовать над троянцами и над грядущими их поколениями. Потом греческие трагики, циклические поэты брали это сказание предметом своих творений; только они разногласили о месте, куда отправился Эней из Трои. Одни приводили его в Сицилию, другие заставляли селиться в Аркадии, иные утверждали, что он основал колонию во Фракии, но многие говорили, что он прибыл в Италию. Наш поэт взял последнее предание и прекрасно развил его в своей поэме. Лестно было для римлянина читать эту патриотическую повесть былого, излагающую начало великого народа и выводящую его от одного из лучших героев Илиона, прославленных Гомером, который был тогда па устах у всех и каждого, кто только имел какое-нибудь, хотя бы самое ничтожное, притязание на образованность. Лестно было для народа, все заимствовавшего от греков, связать начало своей истории с прекрасными мифами Греции и представить в своей литературе достойное дополнение к дивным творениям Гомера. Таким образом, «Энеида» близка была к сердцу каждого римлянина уже по самому своему содержанию, если бы даже стих Виргилия и менее привлекал общее внимание.
Insignem pietate virum (I, 10).
Немного ниже Юнона, 10 * говоря об Энее Юпитеру, восклицает:
В стихе 378 сам Эней объясняет Венере:
Sum pius Aeneas, raptos qui ex hoste penates
Classe veho mecum.
Lingwowed
Содержание
Слух переводчика. – Ритмика. – Звукопись
Значит, за перевод «Энеиды» и браться не должен такой переводчик, который нечувствителен к сладости и значимости словесных звучаний.
Есть умы, для которых слова означают лишь то, что сказано об этих словах в словаре. Такие умы могут создать превосходную научную книгу, но перевести хоть строку «Энеиды», или «Метаморфоз», или баллады Кольриджа, или «Легенды веков» Виктора Гюго – для них непосильное бремя.
В «Энеиде» только заметнее и, так сказать, обнаженнее та словесная музыка, которая присутствует в каждом подлинном произведении поэзии.
«Звукопись, звуки слов в стихах, – говорит М. Лозинский, – всего ярче воздействуют на нашу эмоциональность. Это не просто музыкальный звук, так или иначе нас настраивающий. Звучат слова, а слова – носители мыслей, образов, понятий, чувств. И вот эти-то мысли, образы, понятия, чувства проникнуты звуком, светятся изнутри разно окрашенным звуковым светом. Они вступают между собой в сложную перекличку, звуки таинственно роднят их между собой, создают для нас сложные сети мысленных и чувственных ассоциаций. Вот перед вами два стиха. Они живут этой светящейся перекличкой звуков. Измените звук в одном из слов первой строки, и сразу во второй строке погаснет нетронутое вами слово, которое было полно волнующего смысла. Оно станет слепо и невыразительно только потому, что в первой строке в каком-то слове погас перекликающийся с ним звук».
Известно, какую великую роль играет звукопись даже в творчестве такого поэта, как Некрасов, о котором долго среди эстетов держалась легенда, будто стихи его прозаичны, неуклюжи и малохудожественны. В знаменитом двустишии:
Волга, Волга, весной многоводной
Ты не так заливаешь поля… –
Между тем во французском переводе эти строки переданы с полным презрением к звукописи:
Volga! Volga! meme grossie des pluies (?) du printemps,
Tu couvres moins nos champs…
Право, не так отвратительно искажение смысла этих гениальных стихов (а смысл здесь тоже искажен, потому что реки в России становятся многоводными не от дождей, а от растаявшего снега), как искажение их звукописи. Ведь звукопись «позволяет поэту сказать больше, нежели вообще могут говорить слова», и отнять у него эту власть – значит лишить его самого могучего средства воздействия на психику читателя.
Такую же глухоту обнаружил, например, переводчик Вороний, попытавшийся дать украинскую версию знаменитого двустишия Фета:
…не знаю сам, что буду
Петь, – но только песня зреет.
Що спiватиму, не знаю,
Але cпiвiв – повнi груди (!).
Такую же глухоту обнаружил переводчик Шекспира Соколовский, когда однообразные жалобы королевы Маргариты из «Ричарда III» перепел таким разнообразным стихом:
Супруг и сын мой Ричардом. Ты также
И Ричарда и Эдварда лишилась,
Сраженных тем же Ричардом.
Эта глухота стала особенно ощутительна после того, как появился перевод Анны Радловой. Перевод, очень слабый во многих других отношениях, изобилует рядом неточностей, но суровый ритм жалоб королевы Маргариты передан в нем с полным приближением к тексту:
О Виргилиевой «Энеиде» в русском переводе г. Шершеневича (Добролюбов)
| О виргилиевой «Энеиде» в русском переводе Г. Шершеневича : Сравнение с подлинником перевода первой книги автор Николай Александрович Добролюбов |
| Из сборника « H. А. Добролюбов. Собрание сочинений в девяти томах. / прим. А. В. Болдырева и И. М. Тронского. — Том первый. Статьи, рецензии, юношеские работы. Апрель 1853 — июль 1857. — М.—Л., ГИХЛ, 1961. ». Дата создания: конец 1853 — начало 1854, опубл.: 1936. Источник: эл.версия, torrent magnet-link. Впервые в: Н. А. Добролюбов. Полное собрание сочинений в шести томах. Под ред. П. И. Лебедева-Полянского, М., ГИХЛ, 1934—1941. — т. I, стр. 599—601 (отрывок — по черновому автографу ГПБ ). Впервые полностью в: «Известия Академии наук СССР. Отд. общественных наук», 1936, No 1—2, стр. 274—322 (по беловому автографу ИРЛИ ). Тот же текст — ГИХЛ, V, стр. 452—494. Печатается по автографу ИРЛИ. • Продолжение работы неизвестно; быть может, она осталась неоконченной. (Т.1 с. 551) |
Это произведение находится также в общественном достоянии в США, поскольку оно было опубликовано до 1 января 1926 года.
В конце 1851 года один из лучших наших журналов начал печатать русский перевод «Энеиды» г. Шершеневича («Совр.», 1851, No 11). В каждом No журнала помещалась песнь [1] поэмы, и к концу 1852 года мы имели на своем языке полный современный перевод этого классического произведения.
Г-н Шершеневич переводил стихами, размером подлинника. В одном из нумеров того же журнала, который печатал у себя этот перевод, сделан был о нем такой отзыв: «я должен обратить особенное внимание читателей (это говорит Новый поэт) на превосходный, истинно поэтический и необыкновенно верный подлиннику перевод Виргилиевой «Энеиды», печатающийся в «Современнике». [2] Немного после в «Москвитянине» высказано было мнение, унижающее не столько перевод, сколько самую «Энеиду». [3] В то же время в «Отечественных записках» представлено было, по поводу перевода г. Шершеневича, несколько легких рассуждений о Виргилии и его «Энеиде», а о самом переводе обещано было — сказать после; но после ничего не было… Затем переброшено было еще несколько журнальных слов, и тем кончилось все дело. Странно равнодушие, с которым встречен был у нас перевод произведения, которое в продолжение столетий гремело в Европе, которого имя долго повторялось наряду с именами «Илиады» и «Одиссеи»… Неужели в самом деле справедлив строгий приговор «Москвитянина»? Неужели «princeps poëtarum», [4] нежный, сладкозвучный Виргилий потерял для нас все свое очарование. Или, может быть, виною этому г. Шершеневич, под рукою которого погибли нежные цветы латинской поэзии, пересаженные на чуждую им почву Севера?
Еще недавно очень много говорили у нас о трудности переводить классические произведения, особенно стихами… Толки эти были вызваны переводом «Одиссеи» Жуковского. Маститый поэт представил русскому народу поэтическое великое произведение, но строгие эллинисты нашли, что это произведение принадлежит более Жуковскому, чем Гомеру. [5] При этом обратили внимание и на давний перевод «Илиады» Гнедича и нашли его, разумеется, еще более недостаточным, чем перевод «Одиссеи». Один из критиков, г. Ордынский, отличный знаток греческих древностей и греческой словесности, выразил даже мысль, что хорошо переводить великие произведения классической древности можно только прозою… [6] Не вполне разделяя такое мнение, мы, однако же, думаем, что для воспроизведения в переводе всех красот высокопоэтического подлинника переводчику нужно соединять чрезвычайно много самых разнообразных условий. Прежде всего он должен быть сам поэт. Он должен иметь это особенное поэтическое чутье, которое помогло Жуковскому в его переводе, которое поможет и всякому другому заметить и понять красоты великого произведения, воспроизвести в воображении дивные картины, изображаемые поэтом, схватить его тайную, недоговоренную мысль, прочувствовать то, что он чувствовал в своем вдохновении, проникнуться его духом, жить тою жизнью, которая так занимала его и которую так хорошо изобразил он в бессмертных стихах своих… Вместе с тем переводчик классического произведения должен быть и ученый. Он близко должен быть знаком с древним бытом, с древними нравами, со всей словесностью древних. Язык, с которого переводит, разумеется, должен быть известен ему в совершенстве, со всеми малейшими оттенками в значении слов, в их размещении, в прибавлении какой-нибудь незначительной частицы и пр. т. п. Мало того — переводчик должен как нельзя лучше владеть тем языком, на который переводит. Он должен писать не только правильно и изящно, он должен писать легко и свободно; чтобы не было приметно ни малейшего усилия в этом труде, чтобы при переводе воспользоваться всем богатством языка, чтобы не допустить ни одного неправильного оборота, ни одного нечистого выражения для ближайшей передачи мысли, находящейся в подлиннике… Условия громадные, почти невыполнимые. Только с огромным поэтическим талантом и запасом сведений можно приниматься за такое дело с полною надеждою на успех… Но и тут даже может быть препятствие со стороны личности самого переводчика, который, как представитель новейшей эпохи, непременно оставит и на переводе печать своей личности. И — можно сказать — чем больше внутренней силы, собственного таланта в переводчике, тем эта печать будет приметнее… Здесь не место развивать все эти мысли, укажем только еще на «Илиаду» Гнедича и «Одиссею» Жуковского. Оба эти поэта явились с своими переводами, уже приобретши себе имя на литературном поприще, уже известные, как люди с талантом, с поэтическим настроением, с поэтическою душою. Жуковский — в недавнее время глава наших поэтов — возбудил огромные ожидания своим переводом… Гнедич, в свое время, также заставлял применить к себе слова Гомера о Несторе:
Речи из уст его вещих сладчайшие меда лилися… [комм 3]
Но и эти поэты не заменили нам «отца поэтов», не воплотили в своих переводах дивных, вдохновенных речей его. Не смутит читателя Гнедича грозный гнев Ахилла, не ужаснет его ярость владыки — Агамемнона, не перенесут его эти шероховатые, тяжелые стихи на прекрасные поля Илиона, на берега быстрого Оимоиса и многоводного Ксанфа, не представят они пред ним этих грозных битв, не воскресят воинственных теней полубожественцых героев, не растрогают его плачем Гекубы и мольбами старца Приама у ног убийцы сына его… Ни частные описания, ни общность поэмы в русском переводе не произведет на читателя такого впечатления, какое могут произвести дивные стихи Гомера, отразившие в себе все дивно-прекрасное, чем полон был этот младенческий период человечества, чем доселе еще дышит для нас одно воспоминание прекрасного мира Греции.
Много наслаждений, гораздо больше, чем у Гнедича, почерпнет читатель в звучных и стройных стихах Жуковского. В них увидит он пред собою хитроумного Одиссея, будет сочувствовать ему в бурных его странствиях, живо представит эти разнообразные картины природы, разбросанные по местам в «Одиссее», будет с сердечным чувством следить за Улиссом в его стремлениях к сумрачной, но милой родине, к верной его Пенелопе, примет живое участие в юном Телемаке. Но не отразилась и в этом переводе вся глубина греческой жизни, не проникнут он ясным и спокойным миросозерцанием Гомера, не откроет он читателю сокровищницы греческого духа, греческого быта, не произведет вообще впечатления, равного тому, какое произведет возвышенная и простая, легкая и твердая, обильная и сильная, спокойная и текучая речь самого старца — Гомера… Мы не можем не восхищаться «Одиссеей» Жуковского, но это восхищение не таково, каково могло бы быть при чтении «Одиссеи» Гомеровой…
А между тем кто из современных поэтов мог объявить большие притязания на совершенную передачу нам произведений Гомера, как не Жуковский? Кто более его способен был проникнуться духом всемирной поэмы «великого старца» и воплотить в русском слове гармонические звуки божественной эллинской речи. [комм 4]
Говорим все это для того, чтобы показать, что мы сознаем, как трудно передать вполне верно и художественно такое произведение, которое проникнуто чуждым для нас миросозерцанием, служит отражением чуждой современному человеку жизни, написано на языке, навсегда умолкнувшем для нас и представляющем для непосвященных только мертвую букву, не проявляющуюся более в прежних, живых и гармонических, звуках.
Виргилиева «Энеида» также принадлежит к этому разряду древних произведений, и потому г. Шершеневич — лицо, совершенно неизвестное — явившийся с новым переводом «Энеиды», на первый раз должен был возбудить внимание. Но еще свежо было впечатление «Одиссеи» Жуковского, еще не умолкли толки о ней, когда появился этот перевод… «Энеида» осталась на втором плане; а потом, может быть, и самый перевод вышел такого рода, что нельзя было считать его большим приобретением для литературы русской. Во всяком случае, мы не можем приписать этого невнимания самой поэме Виргилия, как ни порочит ее «Москвитянин». За «Энеиду» — свидетельство столетий, за нее — удивление знатоков, за нее — она сама, с своим разнообразием, утонченностью, изяществом… Поэтому мы не сочли излишним и бесполезным трудом попробовать молодые силы над разбором перевода г. Шершеневича, следя за ним по стиху, по слову, замечая все отступления и неверности. Но, чтобы это сличение было не пустым пересмотром лексических и грамматических промахов переводчика, нужно установить его на каком-нибудь основании, дать ему какое-нибудь определенное начало, из которого бы проистекали все наши замечания, которое бы обусловливало собою наше воззрение на перевод в его общности и руководило бы нами в частных случаях.
Для этого, думаем мы, всего лучше — сначала изложить некоторые понятия о характере музы Виргилия вообще, в особенности о его «Энеиде», ее содержании, достоинстве, отличительных чертах, ее значении в последующее время; потом — сделать несколько общих замечаний о разных переводах «Энеиды» на русский язык, о переводе г. Шершеневича и его достоинстве, в отношении литературном, и наконец уже перейти к частному труду сравнения избранной нами первой книги перевода с подлинником.
Певец Энея не скрывается для нас в мифическом тумане доисторической дали, как славный слепец, воспевший гнев Ахиллов и хитрость Одиссееву. Жизнь Виргилия известна весьма достоверно. Он процветал в славную эпоху Августа, видел высшую степень величия Римской империи. За 70 лет до нашей эры, в октябрьские иды [комм 5] (т. е. 15 октября) произошел он на свет в местечке Андес, близ Мантуи, о чем свидетельствуют названия «Andinus», «Mantuanus», придаваемые ему последующими писателями. Родители его были незнатны и в спокойной безвестности проводили жизнь свою в провинции, в своем поместье. Голубые воды Минчио, цветущие поля мантуанские, простой сельский быт, мирные занятия земледельца — вот влияния, под которыми прошли первые года детства Виргилия, развился первоначальный его характер… Затем Кремона, Медиолан, Неаполь, наконец, Рим — быстро сменяются перед поэтом (58—52 г. до р. Хр.); напитывают ум его философские учения разных школ, наполняется впечатлительное сердце красотами греческой поэзии… Из столицы мира снова возвращается он в тихий уголок отеческого наследия и проводит здесь несколько лет в скромном уединении, пока наконец бурный вихрь политических междоусобий не исторгает его из этой мирной безвестности… Пользуясь происходившими смутами, один отряд кремонских солдат предался хищничеству в окрестностях Мантуи. Поместье Виргилия также было занято хищниками, и он сам был выгнан из него. В крайности он просил покровительства у М. Аз. Поллиона, управлявшего тогда Мантуанским округом; этот представил его Меценату, а чрез него Виргилий сделался известен и самому Октавию. Имение было ему возвращено, и хотя вскоре дерзость своевольных грабителей снова лишила его отцовского наследия, но уже Виргилий смелее действовал теперь… По его просьбе опять он введен был во владение своим имуществом, и во всем Мантуанском округе восстановлено было спокойствие… С этих пор начинается блестящий период жизни Виргилия… Он был принят ко двору, осыпан милостями Августа, нажил довольно большое состояние [7] и еще при жизни почтен был громкою славою великого поэта… За 19 лет до р. Хр. он умер, завещавши друзьям своим еще не совершенно отделанную «Энеиду» и прося, чтобы ничего в ней не прибавляли.
До нас дошли некоторые сведения о характере поэта. Впрочем, если бы и не было этих сведений, мы могли бы найти отражение характера Виргилиева в его бессмертных творениях. В них является его нежное, чувствительное сердце, добрый, кроткий нрав, мирные склонности… В самом деле, мы находим рассказы, что Виргилий, как человек низкого происхождения, проведший первые годы жизни в сельской простоте, и при блестящем дворе великого Августа навсегда сохранил прежнюю простоту, даже некоторую застенчивость и неразвязность, что он не блистал ловкостью и светскостью между патрициями римскими, что часто подвергался он за свою неловкость насмешкам остряков и не умел — или, по доброте души, не хотел — отражать эти остроты и отмалчивался. Он имел несколько близких друзей, и их общество, кажется, было ему приятнее шумного двора императора. И во дни своей славы любил он проводить время в своих виллах, вдали от городских забот, наслаждаясь простотою сельского быта… Сроднившись из-детства с деревенским воздухом, с простотою мирных селений и их обитателей, он чувствовал даже болезненное расстройство от городской жизни и иногда должен был отправляться в загородные виллы — только чтобы восстановить свое здоровье. Долго воспевал он pascua и rura [8] и уже под конец жизни, начавши петь «arma horrentia Martis», [9] все еще обращается часто к вдохновляющей природе и с любовию рисует грозные или нежные картины ее… Гораций характеристическою чертою Виргилия считает нежное и сладостное. Вот его слова, в переводе M. H. Муравьева:
Голос нежныя и сладостной свирели
Марону сельские дать музы захотели.
«Сие должно разуметь о том времени, когда еще не писал Виргилий „Энеиды“», — прибавляет почтенный автор. [10] Но, кажется, и в «Энеиде» Виргилий не изменил своему характеру. Мы это можем рассмотреть подробнее.
Все содержание «Энеиды» заключается в том, что по воле судьбы, несмотря ни на какие препятствия от богов (Юнона) и людей, Эней приходит в Италию и полагает там основание царства Латинского. Содержание это взято, конечно, из народных преданий, которые шли от весьма далекого времени. Еще в «Илиаде» (I, 307—308) находим мы предсказание, что Эней будет царствовать над троянцами и над грядущими их поколениями. Потом греческие трагики, циклические поэты брали это сказание предметом своих творений; только они разногласили о месте, куда отправился Эней из Трои. Одни приводили его в Сицилию, другие заставляли селиться в Аркадии, иные утверждали, что он основал колонию во Фракии, но многие говорили, что он прибыл в Италию. Наш поэт взял последнее предание и прекрасно развил его в своей поэме. Лестно было для римлянина читать эту патриотическую повесть былого, излагающую начало великого народа и выводящую его от одного из лучших героев Илиона, прославленных Гомером, который был тогда па устах у всех и каждого, кто только имел какое-нибудь, хотя бы самое ничтожное, притязание на образованность. Лестно было для народа, все заимствовавшего от греков, связать начало своей истории с прекрасными мифами Греции и представить в своей литературе достойное дополнение к дивным творениям Гомера. Таким образом, «Энеида» близка была к сердцу каждого римлянина уже по самому своему содержанию, если бы даже стих Виргилия и менее привлекал общее внимание.
Во всей поэме превосходно выдержано единство действии; нигде не теряется из виду цель, предположенная поэтом. Вот самое коротенькое изложение содержания поэмы: Эней застигается бурею на море, после того как оставил берега Сицилии; буря пригоняет корабли его к берегам Африки, и здесь царица карфагенская Дидона оказывает троянам гостеприимство и вскоре, по действию Венеры, влюбляется в Энея (кн. I). Здесь после пиршества Эней рассказывает Дидоне свои приключения; повествует о разрушении Трон, о своем бегстве оттуда (кн. II), о бедственных странствиях своих по морям и прибытии в Африку (кн. III). Проживши здесь несколько времени с Дидоною, Эней вдруг получает повеление Зевса стремиться в предназначенную ему землю и отправляется, оставив в отчаянии Дидону, которая не выносит его отъезда и лишает себя жизни (кн. IV). На пути из Карфагена снова встречает он бурю, которая пригоняет корабли его к берегу Сицилии; здесь отправляет он игры в память отца своего, снова отправляется в путь и достигает Италии (кн. V). Однажды во сне является ему отец и повелевает сойти в ад, где он увидит свое потомство. Эней отправляется туда с Кумейскою сивиллою и между прочим видит там души, которые должны некогда прославить римское имя (кн. VI). Потом Эней является в царстве Латина и избирается им в женихи его единственной дочери Лавинии. По внушению злобствующей Юноны — этому браку противится царица, и соперником Энея является дикий воитель Турн (кн. VII). Турн с латинцами и Эней готовятся к войне и ищут союзников. Эней получает от Венеры новое, божественное вооружение для предстоящей битвы (кн. VIII). Турн нападает на троян во время отсутствия Энея; трояне посылают за своим вождем Низа и Эвриала, которые погибают на пути. Турн вбегает в средину стана неприятельского, и, когда ему заградили обратный выход, пробегает насквозь вдоль стана и спасается через реку (кн. IX). Между тем Юпитер решает наконец — все предоставить судьбе и не вмешиваться в дела латинов и троянцев. Эней, возвратившись к своим кораблям, вступает в сражение с Турном и, особенно воспламененный мщением за убиение Палланта, сына Эвандрова, производит ужасное кровопролитие. Турна спасает Юнона хитростью: она представляет ему призрак бегущего Энея; Турн преследует его до самых кораблей и даже входит за ним в корабль; тогда Юнона отрубает канат, которым был он привязан к берегу, и Турн несется по волнам до самой своей столицы Ардеи (кн. X). Устрашенные латинцы хотят просить мира, но Турн снова желает сражаться; происходит битва; трояне побеждают и подходят под самые стены города (кн. XI). Тогда Турн решается на единоборство с Энеем. Между тем латинцы в противность договору стреляют в Энея, и одна стрела ранит его. Но он мгновенно исцеляется Венерою и вновь вызывает Турна. Турн бежит, наконец решается сразиться и — побежден Энеем… Последним его издыханием оканчивается поэма.
Это содержание доставляло поэту много случаев явиться достойным подражателем и даже соперником Гомера. В истории Энея соединяются и воинственный характер «Илиады» и странствования Одиссея, и, по замечаниям комментаторов, очень многое в «Энеиде» заимствовано из поэм Гомеровых. Даже кто не занимался сравнением, а только прочитал эти произведения, и тот найдет у Виргилия очень много сходного с Гомером… Энеевы странствия, описания бурь, все эти приключения с гарпиями, циклопами, Сциллою и Харибдою напоминают «Одиссею». История с Дидоною очень похожа на историю Калипсо. Сошествие Энея в ад тоже приводит на мысль «Одиссею», и в этом изображении Виргилий, по замечанию знатоков, превзошел Гомера. Описания сражений в «Энеиде» взяты из «Илиады», Паллант напоминает Патрокла, погоня Энея за Турном — погоню Ахиллеса за Гектором и пр. Таким образом, на поэме Виргилия отразилось влияние его века. Это не простое, близкое к природе произведение, совершенно самостоятельное и безыскусственное, как поэмы Гомера. Творение Виргилия обнаруживает тщательную обработку, отзывается изучением образцов, носит на себе печать утонченности и изысканности Августова времени. Оттого «Энеида» не производит такого впечатления, как «Илиада» и «Одиссея»; оттого она и ниже их… Там мы наслаждаемся младенческою простотою, безыскусственностью, свободною живостью этого первоначального эпоса; там мы видим первый период развития человечества, и потому красоты поэзии Гомера останутся вечно живыми, вечно юными, будут всегда занимать образованный ум и увлекать наше сердце. Эпос Гомера обнимает собою не группу частных лиц и характеров, а целый период в развитии человеческого духа, период, о котором ничто еще не свидетельствует нам, кроме поэм Гомеровых. Красота «Энеиды», напротив, условна и относится к одной эпохе, к одному народу. Виргилий — то же для римлян, что Гомер для человечества. Народные предания переданы в «Энеиде» не в первоначальной своей свежести; они дополнены и украшены, и для этого украшения употреблено все, что могла представить утонченная образованность золотого века Августова, что могли дать древние поэты и историки, что мог совершить гений Виргилия. Поэтому «Энеида» имеет для нас совершенно другое значение, нежели поэмы Гомера. Мы смотрим на нее как на превосходное произведение великого таланта, но не признаем ее выражением народного эпоса, не находим в ней народного духа, народного стиха, как в поэмах Гомера, — один ли Гомер произвел их или несколько народных певцов, это все равно в настоящем случае.
Таким образом, не совсем основательно, кажется нам, поступают те, которые, сравнивая «Энеиду» с «Илиадой» и «Одиссеей» и не находя в ней того же, что в этих поэмах, отказывают ей во всяком значении [комм 9] и указывают только, что это произведение не имеет правильного расположения и строгой связи, не выдерживает характера той эпохи, которую описывает, наполнено заимствованиями, не представляет таких ярко выказывающихся характеров, каких много у Гомера… Все это может быть некоторым образом справедливо и, однако же, может не мешать достоинству поэмы. Мы не будем требовать от нее достоинств, какие находим в произведениях доисторической эпохи. Мы будем смотреть на нее как на произведение Августова времени и будем судить о ней на основании тогдашних понятий, тогдашнего духа; будем искать того, что мог дать нам поэт, описывающий событие, случившееся за 1000 лет до него. Как живо воспроизвел он это событие, до какой степени приблизил к нам своего Энея, как отразился в его произведении общечеловеческий элемент истины и изящного, как выразил поэт свои думы и чувства, свою душу, свои убеждения — в этом создании, — вот на что должны мы обратить внимание при разборе и оценке «Энеиды»… И смотря с этой точки зрения, мы найдем в «Энеиде» много достоинств, которые еще и до сих пор не потеряли цены своей, много красот, которые могут доставить наслаждение и чувству современного человека. С этой точки зрения мы поймем и то, почему «Энеида» представляет нам другого рода характеры, нежели Гомеровы поэмы. Она писана была не во время безусловного поклонения физической силе и непреклонной храбрости. Другие, более мягкие и нежные чувства водили римлянином, вступившим на высшую ступень образованности и начавшим уже развивать в себе семейные, мирные чувствования и пристрастия, под кровом величественной империи Августа, при содействии всюду распространявшегося просвещения. Тем более Виргилий, в своей нежной, чувствительной душе, не мог не сочувствовать этому общему направлению эпохи, не мог не увлечься этими понятиями, которые так гармонировали с его собственною настроенностью. Этим объясняется для нас, почему сам герой Виргилиевой поэмы — Эней — отличается такими свойствами, каких мы никак не можем представить в каком-нибудь гомерическом герое… Остановимся несколько на этом характере.
Главная черта характера Энея отмечается самим поэтом в постоянном эпитете, которых вообще не любит употреблять Виргилий. Эпитет этот — pius. [11] Он повторяется очень часто. Так в самом начале поэмы поэт называет Энея —
